Соавторы его Цокто Жигмытов и Чингиз Цыбиков работают в творческом тандеме со студенческих лет. Учились на физико-математическом факультете БГУ, играли в КВН, где и проявился их литературный талант. Вначале писали сценарии для своей команды, затем и для сборной республики «Забайкальский вариант».
Их первый совместный рассказ «Сван» родился в 2002 году. С тех пор Чингиз и Цокто написали несколько рассказов и романов, отрывки из которых публикуются в журнале «Байкал» и других изданиях. Успешно участвуют во многих конкурсах. Неоднократно их работы входили в шорт-лист всероссийского конкурса «Книгуру».
Тяготеют к жанрам фэнтези и фантастика. В I литературном конкурсе «Новая проза» заняли первое место в номинации «Триллер» с рассказом «Люся, Троха и Колян».
Чингиз работает в налоговой службе, Цокто – директор «Радио Мир Улан-Удэ» 105,5 FM. Несмотря на занятость, творческий тандем продолжает литературную деятельность.
Ключ от дома на горе
Роберт МакКи на своих семинарах часто повторял ту мысль (очевидно, позаимствованную), что все истории хотят быть рассказанными; Ричард Докинз развил схожую идею в свою теорию мемов.
Задача сценариста в этом свете обретает сходство с задачей коннозаводчиков книжных эпох: по ряду признаков выбрать из пугливого табуна того, кто сможет нести наездника быстрее и дальше, а выбрав, создать из него нечто, способное выйти победителем из гонки за кошельками зрителей. О чём МакКи своим слушателям не сообщал, так это о том, что сходство историй с диким зверем на этой яркой метафоре вовсе не заканчивается. Мы ощутили его на собственной шкуре и продолжаем ощущать в полной мере: да, истории действительно стремятся быть рассказанными; да, некоторые из них проходят в этом стремлении до чрезвычайности извилистый путь; и да, есть истории, которые можно приручить, взнуздать и оседлать (их большинство), — и есть другие. Совсем, совершенно, полностью другие.
Роман со стерильным названием «Путь к свету» в начале нового века дважды, если не трижды, побывал в электронных ящиках всех без исключения издательств обеих столиц — безо всякого, впрочем, осязаемого результата, если не считать пары желчных записей в блогах редакторов. В немногочисленных ответах автору сухо указывали на «вялую завязку», «плоские типажи», «перегруженный язык» и на прочие несовместные с успехом черты этого в высшей степени неоднозначного текста. Указывали, надо сказать, вполне справедливо. Какое-то время автор пытался следовать всем рекомендациям, но скоро бросил это занятие ввиду (как ему постепенно стало ясно) полной его бессмысленности. Этой весной он написал нам письмо, которое, разумеется, попало в спам. Второе письмо до нас дошло: автор рассыпался в общих до неискренности комплиментах нашему творчеству и предлагал сотрудничество. Он задумал превратить свой «Путь к свету» в сценарий для телевизионного фильма, серий на восемь-десять.
Не самое плохое решение с учётом текущей конъюнктуры.
Почему он был уверен, что два начинающих фантаста с окраины страны справятся с этим, мы не имели понятия вплоть до самых недавних пор. Вряд ли и тогда мы разделяли эту уверенность хотя бы на треть. Но после короткого обсуждения всё же дали своё согласие и приступили к работе. Кажется, это Веблен указал, что «инстинкт мастерства» (the instinct of workmanship) — вещь не менее сильная, чем «инстинкт хищника», что пронизывает ныне весь мир, к горечи и скорби нас, его обитателей.
Роман слегка огорошил нас своим объёмом в двадцать два авторских листа. На осторожные вопросы о возможности сокращений автор выслал подписанный договор и заплатил аванс, что существенно пригасило наше редакторское рвение. Хорошей новостью было то, что роман, состоявший из четырёх сюжетных арок, удобно разбивался на серии, приблизительно по две-три на каждую. Так что работа получалась в каком-то смысле чисто технической. В присланном автором письме были два документа: собственно текст романа дополнял обширный файл с отзывами, комментариями и рецензиями на него; как мы поняли, он собрал их все, старательно скрыв имена и псевдонимы критиков под инициалами и собственными кличками типа «Переводчик», «Философ» и др. Попадались довольно занятные. Так, «Критик» аттестовал роман как «текстовую ролевую игру, в которую автор погружается на глазах изумлённого читателя, всё более и более теряя нарративное бесстрастие — и это увлекает». «Философ» сурово сообщал, что сила романа вовсе не в языке или сюжете, которые автор позаимствовал даже не у Эко или Борхеса, а у наипошлейших их эпигонов вроде Брауна. Роман примечателен лишь несколькими эпизодами, настолько превосходящими весь остальной текст по яркости, достоверности и убедительности, что у него, Философа, возникают сомнения, принадлежит ли весь текст одному и тому же перу.
Поначалу мы гадали, какие конкретно эпизоды имелись в виду, но к единому мнению так и не пришли. Это дало любопытный эффект: мы и впрямь начали ощущать перепады стиля; нам стало казаться, что какие-то куски автору было писать весьма и весьма интересно, а через какие-то он продирался, как сквозь нудную, хоть и необходимую обязанность.
Завязка и вправду не содержала никаких сюрпризов даже для неискушённого читателя: провинциальный город, наше время; героиня, молодая женщина, следователь по профессии, приступает к делу об убийстве известного анестезиолога, приехавшего на научную конференцию. Обстоятельства и детали преступления вызывают замешательство у её коллег, преступный мир которых являет собой сплошь убийства ради наживы и бытовую поножовщину: труп лежал в пустой комнате в неестественной позе, повторяющей формой крест; руки и ноги убитого были закреплены ремнями, на теле глубокие симметричные раны, а на полу вокруг — странные знаки. Как принято в современной беллетристике, у молодой женщины-следователя есть дар: выдающаяся интуиция или, скорее сказать, озарение по необходимости, выражающееся в том, что иногда она просто знает, что именно произошло, и всё, что ей остаётся — просто проверить догадку. Ясно, что эта способность сильно помогает и ей, и автору в работе (но не в карьере, в полном соответствии с парадоксалиями сегодняшнего бытия). В остальном героиня вполне нормальна и, следуя своим озарениям (которые чем дальше, тем становятся всё более подразумеваемыми), она приходит к специалисту по религиям, профессору местного университета, студенткой которого была в своё время. Профессор, не без нотки злобной иронии утверждая, что это было самоубийство, внезапно оказывается осведомлённым о важных деталях преступления. Кроме того, выясняется, что он состоит в оккультной секте, скрывающейся под вывеской «Общества рациональной медитации». С учётом этих фактов и под тяжестью улик вроде отпечатка пальца из квартиры, где был обнаружен труп, героиня вынуждена его задержать. В это же самое время из морга пропадает труп убитого анестезиолога, опять-таки при мистических обстоятельствах: «хлопнула дверь, и он ушёл».
Беседа с профессором, пожалуй, более других претендует на звание упомянутых Философом жемчужин романа, пусть и с некоторой натяжкой. Героиня проводит несколько карикатурный допрос, поскольку профессор, несмотря на его шаткое положение, отказывается принимать её всерьёз. Вместо этого он делится с Натальей (так её зовут) не слишком свежей теорией о том, что Люцифер, известный более как Сатана, никогда не переставал быть первым подручным Господа. Его бунт и низвержение - это даже не инсценировка («Бог не играет в театр», мог бы сказать Эйнштейн), а просто ошибочное толкование так называемых священных текстов. Вся деятельность Светоносного, по уверению провинциального гностика, в конечном итоге направлена для славы Господа и споспешествует Его победе над грядущими силами истинного хаоса, к которым Люцифер, разумеется, не имеет ровно никакого отношения, более того, он в равной Господу степени им враждебен. «Считайте, что мы просто осуществляем отбор», — не слишком скромно заявляет профессор. И оказывается прав как минимум в своей беспечности: эксперты, установившие время смерти, обеспечивают ему полное алиби; отпечаток пальца объясняется тем, что (привет Штирлицу!) незадолго до преступления он тоже снимал на короткое время эту квартиру, пусть в предосудительных, но, тем не менее, совершенно законных целях. Эти же эксперты (в романе присутствует яркое и не слишком дружелюбное описание одного из них) не исключают, что это было «очень сложное самоубийство».
Профессора отпускают, но он, вместо того, чтобы предаться свободе и справедливости, назначает Наталье встречу, обещая рассказать нечто, что поможет ей в расследовании. Молодая женщина, посоветовавшись с приятелем, бывшим полицейским, ныне работающим в охранном агентстве, на встречу приходит. Профессор выглядит удивлённым, но сообщает ей, что самоубийство анестезиолог совершил с целью опорочить и подставить «Общество рациональной медитации». Наталья предлагает исчерпывающе обосновать, в чём смысл жертвовать жизнью ради негарантированного обвинения. Вместо ответа профессор предлагает ей сделку: она закрывает дело, а он честно расскажет ей всю подоплеку и причины. Героиня отказывается и напоминает про похищенный из морга труп. Профессор поднимает цену, предлагая головокружительный карьерный рост «вплоть до Москвы» и материальное благополучие до конца очень долгой жизни. При этом он подчеркивает, что не требуется никаких подписей кровью и «прочей чепухи, что нам приписывают». Дело о самоубийстве закрывается, говорит он, а дело о похищении трупа, не являясь тяжким, будет передано другому ведомству — никто ничего не теряет. Наталья отказывает вторично и сама идёт в атаку: угрожает профессору обвинением в попытке подкупа сотрудника при исполнении. Взяв реванш за провальный допрос, она вынуждает его вывести её на тех, кто может быть причастен к похищению тела — это тоже оказывается религиозная организация (насколько гностицизм сатанистов можно называть религией), но на этот раз более или менее христианская. Так заканчивается четвёртая глава романа и вторая серия в телесценарии.
Пафос первого откровения (у автора оба слова шли с заглавной буквы: «Первое Откровение»), совершенно неуместный в декорациях бывшего городского бассейна, долгое время вызывал у нас стойкое недоумение. Нам пришлось свыкнуться с этой чёрно-белой, кафельной, эстетикой. Автор, к слову, в каком-то смысле угадал с выбором места для встреч сатанистов: сейчас там бизнес-инкубатор. Начали мы очень резво, и, пожалуй, только погружением в текст можно объяснить нашу двойную слепоту ко всему остальному вокруг, к этим странностям, которые, подобно стае акул, начали кружить рядом и, подобно стае акул же, росли как в количестве, так и в видимых размерах. Перечисление всей этой разножанровой и несколько тягостной вереницы кудес займет слишком много времени; упомянем лишь шаровую молнию («пришла, понюхала и ушла») и нашествие мадагаскарских тараканов, которые сбежали из террариума зоомагазина и расплодились в сыром подвале блочной многоэтажки, с хрустом поправ все законы экологии.
По иронии, в эту реальность (пусть не сразу) нас вернул именно текст романа: один из нас запоздало заметил, что места и достопримечательности, вроде памятника в виде головы Ленина, городского бассейна и здания с неблагозвучным названием «унитаз возле рынка», знакомые каждому улан-удэнцу, давно должны были навести на мысль, что автор местный. Мы спросили его. Нет, он оказался коренным питерцем. Он выбрал наш город как типичную провинцию и просто навёл некоторые справки. Ещё был спор о том, насколько достоверными выглядят события романа. Ощущая в некотором роде ответственность за всё провинциальное в сценарии и сойдясь в том, что никогда не слышали о насильственных смертях анестезиологов в нашем городе, мы нагенерировали вполне правдоподобные цепочки обстоятельств, при которых такое могло произойти, — например, из-за наркотиков. Новость об убийстве добропорядочного анестезиолога республиканской больницы трагическим образом прекратила эти споры. В интернете и эфирах телеканалов оно прошло как бытовое, и слепоту свою мы в тот раз не осознали.
(В одной из первых глав нас обоих поразил образ нарядной девочки, играющей с новой куклой в развалинах госпиталя времён войны. Желая сохранить и передать впечатление в сценарии, мы даже съездили на улицу, которую мы отождествили с этим местом в романе, но обнаружили лишь пару новостроек).
Собирались мы раз в три-четыре дня, обсуждали ключевые моменты и затем расходились по домам каждый за свой компьютер грызть свой кусок текста. В таком режиме не было ни намёка на то, что принято называть вдохновением. Я помню один из многих таких сборов. «Фантасмогория», — говорит напарник. Я гляжу на него: он смотрит в окно. За окном пасмурно, пятый день подряд пасмурно, а в квартире душно, но окна открывать нельзя, ибо стоит только открыть окно, как квартира наполняется несильным, но явственным запахом дыма. Вокруг города горят леса, десятки тысяч гектаров леса, и хмарь небесная — это дым, дым, дым. «Четверть», — говорит напарник. Это значит, что мы добрались до сотой страницы. Я поднимаю взгляд, чувствуя по его тону, что есть вопрос, требующий обсуждения. «Этот тип из бара, — неохотно говорит напарник. — Он будто с Санжика списан». «Санжик — одноклассник мой», - тут же отвечает он на незаданный вопрос. «Не знаю никакого Санжика», — угрюмо бормочу я себе под нос. Не в том смысле, что я должен знать его одноклассников, а том, что я занят: я укорачиваю немыслимо длинные реплики до телевизионных размеров, помечаю сомнительные эпизоды и лишь краем сознания улавливаю, как напарник говорит отрешенно: «Вот и Денис не знает никакого Санжика». А это кто, интересуюсь я уже в такт. «Другой мой одноклассник», — отвечает напарник хмуро и погружается обратно в вычитку.
Когда мы приступили к пятой серии, нашим близким стали сниться сны. Младший сын напарника целую неделю видел летающих над городом чёрных птиц, которые, по его словам, искали кого-то; глаза у птиц отсутствовали, а размером они были больше человека. В последнем сне они уже ходили по городу и задавали вопросы. Жена напарника сочла, что так на ребенка действует гарь, и увезла детей в деревню на месяц. Жене второго соавтора мерещились люди, стоявшие в вечерней тьме и пристально вглядывающиеся в окна их квартиры; с каждым днём людей становилось больше, и они стояли всё ближе, но удачно подвернулась командировка, и она тоже уехала (сбежала) на пару недель. Реки иссыхали, рыба выбрасывалась на берег, в лесах танцевал верховой пал, на берег священного озера с неба падал пепел, Байкал тошнило водорослью-спирогирой: все пляжи, весь берег с севера до юга были в отвратительной буро-зелёной массе, жиревшей на фосфатах из стирального порошка и промышленных отходов; а Наталья, следователь с даром, упрямо распутывала узел из сект и суеверий, чиновников и адюльтеров, нефрита, семейных связей, колдунов, шаманов, и нити вели всё выше и выше, и отблеск тайны делался ярче и манил нестерпимо.
Человек в темно-сером костюме позвонил в дверь, когда мы разбирали двенадцатую главу, где действие происходит в сумрачно-роскошном санатории МВД. Тогда героиня начинает осознавать, что догадки её, к которым она привыкла как к собственной коже, не могут быть случайностью, и, более того, никогда случайностью и не были. Человек показал нам удостоверение и задал нам вопросы о фильме, который продюсировал наш знакомый и который считался весьма успешным — для провинциального, разумеется, кино. Он спросил нас, есть ли у фильма прокатное удостоверение, кто является настоящим автором сценария, и задал еще ряд вопросов, ответы на которые мы знать не могли, поскольку к съемкам не имели ровно никакого отношения. Тем не менее липкая, тягучая беседа продлилась почти два часа и незаметно перешла к нашей работе. Задав несколько внезапно точных вопросов о романе, о сценарии, человек в темно-сером костюме неопределённо похмыкал и исчез из нашей жизни — полагаем, что навсегда. Осторожные расспросы среди знакомых показали, что ни с кем, кроме нас, представители службы об этом фильме не разговаривали, включая и съёмочную группу. Он оказался не последним нашим необычным визитёром.
(День другой встречи мы помним достаточно подробно; при этом мы, как всегда во всей этой истории, расходимся в несущественных, но ярких деталях. Так, одному из нас помнится шейный платок, кровавой лентой облегающий шею гостьи, второй же никакого платка не помнит).
Звонок в дверь был настойчив и нетерпелив. Позднее, в обсуждении, мы выяснили, что, увидев её, испытали, в общем, одинаковое чувство: словно увидели старого знакомого, но отчего-то чувство это было неприятно нам обоим. Строго говоря, в этом есть какая-то неправильность — времени свойственно притуплять неприятность пережитого, и старые знакомые, если вы хоть на сколько-нибудь не утратили живость восприятия мира, вызывают обычно положительные эмоции. Также мы оба испытали своеобразный шок: каждый из нас именно так представлял себе героиню романа. И хотя звали посетительницу не Наталья, а Анастасия, сути происходящего для нас это не изменило ни на йоту.
Сейчас мы понимаем, что вела она себя в высшей степени странно: вошла, представилась, сказала, что ждет нас внизу, и вышла. Мы коротко переговорили между собой и вышли вслед. Параллель между событиями романа, с которым мы возились, и нашей собственной жизнью оказала на нас слегка оглушающее воздействие. Впрочем, захваченный тактический фонарь (довольно длинная и увесистая вещь) показывает, что определённая трезвость мышления утрачена нами не была.
В машине мы почти не разговаривали. На вопрос, что надо будет делать, мы получили короткий ответ — просто присутствовать. Ответ, впрочем, был изрядно подпорчен коротенькой добавочной репликой: а то мало ли что. В завязавшейся беседе выяснилось много неожиданного: что анестезиолога убили странным способом, то есть это было не бытовое убийство; что ни о каком романе «Путь к свету» Анастасия-Наталья не слышала, равно как и о том, что мы едем на третье откровение (это было наше предположение; сама же она сказала что-то вроде «не первая встреча такого рода»).
Мы ехали на юг, туда, где к нашему городу примыкает степь, и тускло-желтое небо освещало все вокруг нас таким же тускло-желтым светом, более подходящим для придуманной истории и будившим неясную тоску по яркому, сочному и по-настоящему цветному миру. Остановив машину у подножия холма, Анастасия-Наталья поднялась на вершину. Нам она сказала ждать. В какой момент появился ее собеседник, мы не уловили. Он был весьма нетривиально одет, в какое-то подобие хламиды, казавшейся нам черной при этом освещении — более чем загадочный выбор для июльской жары и Бурятии. И странное дело, самим нам казалось, что в своих шортах и футболках неподобающе выглядим именно мы.
Место, хоть и пустынное, было выбрано, на наш взгляд, неправильно: любой оказавшийся в пределах прямой видимости мог их заметить; впрочем, можно предположить, что этого потребовала одна из сторон как дополнительную гарантию безопасности. Молодая женщина и её визави стояли, чётко видимые на фоне жёлтого неба. Возможно (наверняка), разговаривали, но стояли они чеканно неподвижные, и нам не было слышно слов, и мы не видели жестов — лишь строгие прекрасные черные силуэты Анастасии-Натальи и незнакомца в хламиде. Потом всё внезапно кончилось, незнакомец опять неуловимо исчез, она спустилась с холма, и мы уехали.
Наступили ясные, полные синего неба, дни.
После этой встречи переписка с автором «Пути к свету» начала увядать на глазах. Он стал все более неохотно отвечать на письма, пока наконец прямо не сообщил, что охладел к идее переделывания романа в сценарий. На недоумение по поводу столь глупого поведения (в письме мы употребили слово «странный») автор ответил, что аванс мы можем оставить себе. Мы продолжаем работу над сценарием; в этом нет инерции, мы делаем это, потому что знаем, и знание это сродни тем озарениям, что ведут теперь уже нашу (мы хотели бы в это верить) героиню. История по-прежнему хочет быть рассказанной и по-прежнему не хочет нам помогать. По задумке автора, читатель лишь в конце второй трети романа должен был начать догадываться, в чём суть и за чьим именно телом охотятся все эти сектанты, сатанисты и праведники. Реальные же немногочисленные читатели либо знали это с самого начала, либо не понимали до конца — для детектива Кристи или Дойля это было бы приговором, но нынче терпимость пустила корни и в чтение беллетристики, пусть в основном и в виде равнодушия. Мы провели немало часов, переставляя сцены так и эдак, двигая вверх и вниз куски текста, реплики и описания с намёками, в надежде добиться того, чтобы осознание зрело постепенно, но так и не уверены полностью, что нам это удалось, — точнее, уверены в обратном. В романе имя Христа прямо называется за четыре главы до конца, то есть довольно рано; в сценарии мы решили озвучить его только в открывающей сцене последней серии, вложив соответствующий монолог в уста профессора, говорящего голосом высшего иерарха своей богопротивной организации (что, к слову, означало его, профессора, неизбежную последующую гибель). Как водится, сатанарх предлагает Наталье всё, что предлагали ей другие до этого: благополучие, карьеру, истинное знание, и добавляет своё — счастливое материнство и семейное счастье. Она колеблется не более секунды, потому что её друг мёртв, убит; сатанист, предупреждая вопрос, говорит, что вернуть бывшего полицейского не в его силах, но он гарантирует ей, что она встретит другого, в десять тысяч раз лучше; видишь, говорит слуга дьявола, я честен с тобой. Более того, продолжает сатанарх, я скажу тебе, что ты права — да, это Его тело прячут и возят те, кого ты ищешь; да, Он снова Пришёл, но нет, миру пока не конец; нет, Он жив, но Он в искусственной коме — вот зачем нужны были анестезиолог и рефрижераторы. Молодая женщина прислушивается к себе, моля об озарении, но дар её безмолвствует.
Вчера мы видели радугу.
В переписке сохранилось подробное обсуждение того, следует ли сохранять в сценарии изложение идей всех сил, представленных в романе. Кусочно-балаганный, шутовской и не лишённый некоторого обаяния тёмный цинизм сатанистов Комы; прямолинейная жертвенность праведников Пробуждения с отчётливой тенью обиды на Него; холодящее кровь могущество истинных сатанистов (понятия не имеем, что придумает режиссер, чтобы его показать; возможно, ему придётся-таки продать им свою душу); упорство праведников Комы и неугасимая, свирепая их вера в человечество. Мы представим их идеи минимальным образом, дабы не способствовать распространению ничьих воззрений, поскольку история этого от нас не хочет: ей требуется просто быть рассказанной, и мы питаем надежду, что когда она поймет, что мы сделали для этого всё, что могли, все эти чудеса вокруг прекратятся. В тексте нашей переписки можно отследить момент, когда нам стала ясна вся серьёзность ситуации — это случилось, когда сны стали сниться и нам.
Во сне ты поднимаешься на высокую гору; дорога сверкает белым. Похоже, гора целиком состоит из белоснежного известняка, и морские волны с беззвучным грохотом бьются о её основание.
На горе стоит дом.
Во сне время рваное, и ты уже стоишь в доме, на террасе. Здесь очень красиво: белая гора, море, ярко-синее в свете солнца, буйная зелень с кроткими глазами цветов. Ты говоришь с мужчиной, и мужчина этот прекрасен, — и ты знаешь, что когда проснёшься, будешь невыносимо мучиться от невозможности его описать; это знание, для которого нет слов, это память, которую тебе не дано сохранить. Он говорит тебе, что ты не ошибаешься, что он действительно пришел сюда сам, согласившись с теми из учеников, кто хочет дать время человечеству. Он не возражает и против других трактовок — и сатанистов, и праведников; ваше знание, говорит он, это круги на поверхности воды, а то, что эти круги вызывает, находится либо в глубине, либо на высоте, и вам недоступно. Ты молчишь и надеешься – пока недоступно.
Я жду, отвечает он; одиночество неприятная штука, но оно сестра надежды. Я верю, когда-нибудь и у меня, и у вас будут достойные собеседники.
Но тебя тревожит не разговор, а то, что ты видишь.
Ты видишь, как по линиям мировых сетей несутся темные прайды, разрывающие недра процессоров на миллиарды сверкающих осколков. Ты видишь решётчатые стаи черных бомбардировщиков, разлиновывающих бездонное небо инверсионными следами. Ты чувствуешь, как под тяжестью чужих легионов дрожит земля. Армады белоснежных истребителей несутся им навстречу, но не ты сидишь в их прозрачных блистерах; и снова солдаты в выцветших добела гимнастерках выпрямляются во весь рост в траншеях полного профиля, и солнце сверкает на кончиках их штыков, но в их рядах нет тебя. Меч, где мой меч! — но никто не дает тебе меча, и ты просыпаешься, просыпаешься в своей кровати от собственного крика, и снова, и снова читаешь последнюю главу, которая начинается словами:
«Молодая женщина поднимается на высокую гору. Дорога сверкает белым. Похоже, гора целиком состоит из белоснежного известняка, и волны моря бьются о её основание».
