Известный журналист, писатель родился в поселке Согдиондон Мамско-Чуйского района Иркутской области. Учился на отделении журналистики Иркутского госуниверситета. Работал в газете «Советская молодежь», на Иркутском областном радио и телевидении.
Более 30 лет Михаил Иннокентьевич занимается воссозданием истории 1-й Краснознаменной перегоночной авиадивизии, которая перегоняла на фронт американские самолеты из Аляски через Сибирь: работает в архивах, ведет переписку с ветеранами из США, участвовал в поисках останков летчиков, пропавших без вести в сибирской тайге. Также иркутский журналист и писатель интересуется краеведением, историей отечественной авиации.
Автор книг «По следам пропавшего «Бостона», «На этой войне не стреляют», «Восточный рубеж», «Небо зовет в полет», «Мы выбрали эту дорогу» и многих других. Является автором фильмов «Секретное задание», «Иркутские тайны АЛСИБа» и других.
– Все мои книги в основном краеведческие, публицистические, иногда с элементами художественности, – говорит писатель. – У меня есть опыт работы в жанре прозы, но пока этот опыт «в столе»…
НА ПЕРЕПРАВЕ
Иркут в верховьях узок и темен.
Мягко стиснутый мхами, он будто стоит на месте.
Но недобрый нрав его знают прибрежные деревья – вон как молча и торопливо кланяется ольховый куст, которому вода скрутила тонкие руки.
Подползти неслышно, лечь у воды – видно, как с резкими плесками из глубины подымаются тугие струи. Глухими толчками вздрагивает под тобой земля, медленно закипают мощные буруны и ходят, ходят, ходят в обреченном хороводе листья, щепки, травинки, а потом вдруг канут в пучину, чтобы вынырнуть уже далеко…
В одном месте к лесине насмерть прикручен ржавый трос.
По нему, скрипя и шумно вздыхая, ползает туда-сюда паром: несколько пустых железных бочек и деревянный настил. На одной бочке белой краской написано криво «Чайка».
Излет лета: время сбора плодов.
И паром с того берега, где сразу начинается тайга, перевозит к нам грибников. Их мотоциклы, заляпанные грязью и мокрыми листьями, похожи на уставших собак. Из горбовиков и корзин, прикрытых платками, на божий свет выползают лесные паучки – сонно таращатся и засыпают.
Быстро темнеет.
В сумерках громады гор с ледовыми головами придвигаются и почти нависают над костерком. Костерок в вечерней сырости с трудом пробивает пламя, но постреливает, едва грея подле себя воздух.
Жилье паромщика – бывшая железная будка, в которой когда-то возили хлеб (это слово еще можно прочесть на боку). Сам паромщик, старый бурят, весь день работает до одури, успевая засовывать в сапог измятые рубли. К вечеру народу меньше – паромщик уже изрядно выпил, возлюбил мир и лишь тогда замечает меня…
– Идите сюда, ей! – кричит он мне.
Лицо его заросло седой твердой щетиной, глаза, глядя на огонь, слезятся. Самокрутка крепчайшего табаку трещит и рассыпает искры.
– Как вас зовут? – спрашиваю, когда он, откашлявшись, отдувается и сплевывает с языка табачинки.
– Карл зовут. Санданаевич по отчеству. Где родился, где крестился – все забыл! – он смеется своей шутке и снова надолго закашливается.
Как до сих пор жив Карл Санданаевич – непонятно. Он дышит натужно, его бронхи сипят, пытаясь гнать воздух…
– Аюшеев! – кричат ему с того берега.
– Ай?
– Давай паром свой!
– А, иду, мать-перемать! – весело матерится он и подхватывается.
Снова, жалостно скрипя, паром уходит – уже в темноту. Отсюда слышно, как журчит вода между бочек. Потом Аюшеев где-то проверяет переметы и приносит к огню большого снулого линка и злых щурят. Старуха, тихая, как тень, потрошит улов – внутренности валятся в траву. Остро пахнет рыбой, рекой, дымом.
– А как вашу жену зовут?
– Это баба моя, – будто не расслышав, кивает на жену паромщик. – Старая. Уже старей меня будет…
– А что с руками у вас, Карл Санданаевич? – Я гляжу, как он сворачивает цигарку не пальцами, а багровыми обрубками.
– На войне сильно поранили, ага. В городе Горький лежал. Из госпиталя вышел – командир говорит: «А в танк сядешь?». Я говорю: «Сяду». – «А мы стрелять будем – сядешь?» Я говорю: «Сяду». Они пушку испытывали, ага. Ну как дали в башню – ничего не помню. Горел весь, мать-перемать… А медаль «Отважную» дали. И отпуск дали – до конца войны. Вот ее, – он снова кивает на старуху, – ее взял. Она девка ох красивая была. Она ребятишков сильно хотела. А я, мать-перемать, не могу делать ребятишков! Ну и выла каждую ночь. Я шибко ее лупил. Теперь старая стала, уже не воет…
Паромщица режет черный хлеб. Ставит перед нами стаканы и миски с ухой. Не глядя, бросает каждому щепоть перца.
Он разливает водку молча, не спрашивая. Я не отказываюсь: зачем?
Уха сразу обжигает язык, перец – горло, и вкуса я уже не чувствую. Старик пьет водку шумно – она бежит мимо рта, а он ест, фыркая и отирая пот грязным рукавом. И снова снаряжает махорку, пока старуха на пне строгает топором плиту прессованного чая. В котел с чаем она бросает горсть соли и льет молоко. Пьем чай – жжение во рту проходит.
Впотьмах спускаюсь к воде – полощу миску.
А ведь уже видно: будет гроза.
В Саянах стали пересверкивать молнии. Замечаю, как тихо стало вокруг. Привязанная лошадь нахлестывает себя хвостом. Со слабым аханьем рушатся в костре сиреневые угли. И вдруг пропали комары.
– Гроза будет, – говорит Аюшеев. – Однако спать надо.
Он уходит в будку и оттуда кричит:
– На лавке спать будете? Ложитесь, пожалуйста…
Первые крупные капли бьют в горячую золу и вздымают серые фонтанчики.
Внезапно посередине луга пыхнула и с шипением сгорела белая молния. Наверху рвануло так, что дрогнули деревья. Когда блеснула другая молния, я увидел – лошадь с оборванной уздой скачет к лесу.
И грянул плотный дождь.
Я лежу, накрытый тулупом. От него кисло пахнет овчиной.
Храпят Аюшеев и его несчастливая жена.
Гремит, смещаясь к Иркутску, гроза.
Я еще не знаю, что машина, посланная за мной из высокогорной обсерватории, увязла в лесу. Я не знаю, что здесь, на этой переправе, мне предстоит провести еще день – один из немногих дней безделья и непонятного счастья.
И снова будет утро – пасмурное. И я выпью чай с молоком – остывший…
