Автомобиль явно покидал категорию «средний класс» и был во дворе чужой.
Нужно знать, что Варежкин, автор серьёзных научных трудов, временами баловался беллетристикой. Он написал несколько романов, которые кое-когда издавались в бумаге. Вот и сейчас, держа руку в кармане, он сжал пальцами томик своего «Суперпроступка», напечатанного в миниатюрном варианте. Книжка-первенец была для Варежкина антидепрессантом и талисманом одновременно. Теперь же роман не помогал. Глухая тоска напала на Никиту и, видимо, не зря. Он даже ещё не дошёл до чёрного сверкающего болида, как у того открылись все двери и оттуда стали вылезать люди. Было их четверо. Все одетые, как на официальном приёме, в хорошо сшитые костюмы, они дружелюбно-неотодвигаемо сошлись на пути у антрополога.
– Здравствуйте, Никита Геннадьевич, – обратился издалека к нему стоящий слева азиат. – Как жизнь?
– Нормально, – проблеял Варежкин.
Ему вспомнился корявенький геройчик, отметившийся своими глупыми выходками почти на каждой странице судорожно сжимаемой книжки. С ним американские гангстеры вот так же мило беседовали, а потом заставили рыть себе могилу.
Подойдя ближе, Никита разглядел одну особенность, общую для всех. Несмотря на модные пиджаки и ручной работы сорочки, галстуки отсутствовали. Мало того, воротники были расстёгнуты до мечевидных отростков, а в расходящихся краях виднелись разноцветные татуировки.
– Мы бы просили вас проехать с нами, – мягко, но безапелляционно произнёс другой, пучеглазый и русоволосый.
У него из-за воротника показывалась стайка из четырёх жёлтых звёзд, расположившаяся полукругом перед двумя треугольными щупальцами главной, большой звезды, остальная часть которой исчезала за качественной тканью сорочки.
– К-куда? – заикнулся Никита, не в силах оторвать взгляд от этого тату.
– Вы всё узнаете на месте, – пообещал азиат. – Кстати, Тиньжол Бяньба.
Он подал Никите руку. Тот пожал твёрдую ладонь Бяньбы, дивясь на этого франта.
– Поражены? Я – тибетец, – пояснил тот.
– М-м, – уважительно промычал Дегидрогеназыч.
– Это Василий Уткин, – представил тибетец пучеглазого, – это Баир Сараев и Джинг Кио.
Молчуны синхронно кивнули. Никита посмотрел им в глаза. Жёлтый туман смерти клубился там. У антрополога задрожали колени.
– Тиньжол, – обратился пучеглазый Уткин к Бяньбе, – пора.
И они оба, Бяньба и Уткин, уже не церемонясь, как будто исчерпали запас учтивости, затолкали Дегидрогеназыча на переднее сиденье. Пристегнули его ремнём безопасности, сами уселись сзади, поместив одного молчуна рядом с собой, а другому велев вести.
Поехали. Форсированный движок чёрного доджа заурчал, разгоняя экипаж до неимоверной скорости.
Молчун несся без всяких правил. Вылетал на встречную полосу через двойную сплошную, подрезал, объезжал пробки по тротуарам, давя кусты и газоны, совершенно пренебрегал светофорами. На поворотах он не скидывал скорости, так что чёрный корабль нещадно заносило. Из-под колёс вырывался дым, визжали шины, а болид трясся, словно сейчас развалится.
Сердце Варежкина от такой езды то подпрыгивало в горло, то падало куда-то вниз. Уткин протягивал с заднего сиденья ему ребристую фляжку, предлагал «вкепать», но Никита всякий раз отстранял его руку.
Необходимо сказать, что организм антрополога не принимал спиртного. После приступа панкреатита, когда едва не умер, он понял, что употребление горячительных напитков ему противопоказано. Это послужило поводом для насмешек со стороны коллег, которые и прозвали его Дегидрогеназычем по аналогии с группой ферментов, один из которых расщепляет алкоголь. Для удобства прозвище сокращалось до Геназыча.
Водитель гнал, как бешеный. Но ни один пост автоинспекции никак не реагировал на это вопиющее безобразие. А когда перед поворотом на улицу Терешковой как-то поспешно спрятался за павильон полицейский форд, Никита понял, что дела у него не очень.
Через несколько минут остановились возле здания ресторана. Вывеска «Сытый дракон» была, наверное, высотой метров пять. На фасаде красовался сам этот дракон, и стоило посмотреть на его толстое брюхо, как отпадали всякие сомнения в том, что он действительно сыт и проглотил как минимум гиппопотама. На входной группе из красного профиля висела табличка «закрыто», которую Бяньба проигнорировал.
Зашли в большой зал. Внутри звучала классическая музыка, стояли сервированные столики, за стойкой вытягивались в струнку бармены. Официанты ходили кругами и осматривали зону ответственности. Геназыча поразила роскошь интерьера. Стены зашиты кедровой рейкой, красные круглые фонари, отороченные золотистой бахромой, везде цветы, декоративные деревья и грядки с пышными растениями. В воздухе – лёгкий запах благовоний.
И тут Никита глянул на потолок и обомлел. Он представлял собой прозрачное дно огромного аквариума, заселённого различными существами. Присмотревшись, Варежкин увидел маленьких кайманов, медленно проплывающих из угла в угол. Толстый осьминог сидел над головами барменов и блестел вошедшим прямоугольным зрачком, какие-то рыбы, названия которых Никита не помнил, мелькали стайками в голубой воде, неспешно перебирая ластами, проехала пухлая нерпа. Везде были коралловые наросты, лежали морские звёзды, ползали крабы.
Несмотря на его положение, Никите стало интересно, как все эти представители подводной фауны, делящиеся на поедателей и поедаемых, тут мирно сосуществуют. Как же пищевая цепочка? Это что, генная инженерия? Препараты? Но ни один препарат не способен… Оп! Словно отвечая на размышления антрополога, откуда-то стремительно вылетела длинная рыба и, разинув зубастую пасть, сожрала серебряного карасика.
Бяньба потянул Дегидрогеназыча за рукав к массивной дубовой двери. Оставшаяся троица села за стол и защёлкала пальцами, подзывая официантов.
***
За дверью обнаружилась винтовая лестница. Бяньба и Варежкин поднимались по ней в полном молчании. Прокрутившись раз семь и отнюдь не думая заканчиваться, лестница выпустила ответвление, которое привело мужчин к полукруглому тоннелю с декоративной аркой на входе. Пошли по тоннелю. Везде были боковые нефы, двери, круглые окошки, выходящие иногда на улицу, иногда в разнообразные залы. Только тут Никита отдал себе отчёт в том, каких огромных размеров здание. С улицы это ощущение сглаживали рядом стоящие высотки.
Мало-помалу спутники оказались в длинной галерее с картинами на стенах. Приглядевшись, Никита установил, что это весьма качественные копии известнейших полотен. Барокко, северный ренессанс, маньеризм. Из каждого полотна, а на самом деле из скрытых репродукторов, доносилась своя тихая музыка. Удивительным образом она не мешала другому треку, который начинал звучать по мере того, как посетитель равнялся с центром очередной картины.
Никита заметил где-то в конце этой галереи маленькую дверцу, туда-то и тащил его Бяньба.
Подошли. Тибетец протянул руку, дёрнул на себя железную скобу и, втолкнув в открытый проём Варежкина, захлопнул дверцу за его спиной. Совершенно подавленный всем происходящим, Геназыч щурился в полумраке на фигуры двух мужчин, склонившихся над столиком и как бы не заметивших появления гостя.
Один из них был пожилой азиат с выцветшими глазами, другой – молодой, белобрысый, с тонкой костью лица и выдающимися скулами. Они негромко разговаривали на китайском.
Никита, не зная, что ему делать, мялся на входе.
Пожилой как своему махнул ему рукой и опять стал рассматривать что-то на столе. Никита нерешительно двинулся к ним. Ему указали на кресло, он сел и глянул на присутствующих. Старик внушал неприязнь. Он был одет почти как Геназыч, что называется, по-рабоче-крестьянски. Плешив и дряхл. Морщинистое лицо было усеяно пятнами пигментации, крючковатый нос нависал над верхней губой, из ноздрей торчали длинные седые кусты. В общем, облик, как в поговорке, – прогулы в полный рост на кладбище. Но некая непобедимость во взгляде, как встроенная функция, регулировать которую теперь не могут даже сами разработчики, отменяла все эти дряхлизмы. И столько там было власти, жизни и самообладания, которое из-за перебора в количестве распространялось на окружающих, становясь мирообладанием, что Варежкин невольно зауважал деда.
Второй, напротив, выглядел как денди. Какая-то слащавость и приторный гламур выступали перед ним достаточно далеко. Модная причёска, блефарокоррекция, холёные ногти, узенькая бородка, рубиновая штанга в левой брови.
Кто он ему? Внук? Никакого сходства. Хотя сейчас люди могут с собой наделать такого, что перестают быть похожими, собственно, на людей-то.
Гей (как про себя назвал Варежкин слащавого псевдовнука) заговорил, искусственно понижая голос, в котором для настоящего баса не хватало обертонов.
– Мы рады приветствовать тебя, друг. Чего-то хотите? (Наверное, имел в виду напитки.)
Варежкин вдруг рассердился, не ожидая от себя такой реакции.
– Это вы чего-то хотите, – громко ответил он, ставя ударение на «вы». – Посылаете своих шестёрок, которые похищают меня средь бела дня у моего дома и притаскивают в ваш барахольный сарай. Пускаете пыль. Вы меня за кого приняли? Что вы себе позволяете?
Оба оторопело замерли, взирая на Никиту, который, в свою очередь, похолодел, как труп в морге.
Первым вышел из ступора старик.
– О, прощайте! – сказал он.
Взгляд его изменился и стал натурально извиняющимся.
– Да ладно, – сказал, оттаивая, Дегидрогеназыч, – пережуём. Чем обязан?
Эти двое опустились в кресла напротив, переглянулись, и заговорил молодой.
– Ещё раз приносим свои извинения за наших… э-э-э… со-труд-ников, люди, понимаете, неотёсанные, бескультурье везде, иногда образование и обучение бывает бессильно обучить людей культуре…
– Дальше, – неучтиво перебил его антрополог.
– Ну, в общем, если вы любите сразу брать быка за рога, как голосит ваша русская поговорка, мы понимаем, – он сконфуженно рассмеялся, – что это оборот речи, идиома, означающая оставление всяких подходов со стороны, как того требуют некоторые восточные традиции, но я бы, учитывая…
– Я щас уйду, – пригрозил совершенно осмелевший Геназыч.
– В общем, мы позвали вас для одного не совсем деликатного дела… – залопотал гей. – Ой нет, наоборот, деликатный – это же не то слово? Не совсем удобного, я бы сказал… Затруднительного или щекотливого, не в смысле, что кто-то кого-то щекочет, а это… требующего тактичности, я, видите ли, только учу русский…
Никита обхватил ручки кресла, делая вид, что хочет подняться.
– Копание, – сказал дед с акцентом.
Никита посмотрел на него как на дурака.
– Босс Фенг желает сказать, – поспешно заговорил молодой, – что нам, как людям, органич… ограченным… ограниченным в этих вещах, нужны ваши профессиональные навыки.
– Чё за навыки? – спросил этот грубиян Никита.
– Вам есть известь месть, – сказал старикан, – известь стен мест.
– Босс Фенг желает сказать, что вы, в силу своей профессии, можете знать места, как это, – крашеный пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слово.
– Старый вещш-с-с-с, – просвистел дед.
– Да, – торопливо прибавил молодой, – босс Фенг является коллекционером, он очень ценит артикваниат, аркиниа… акни, в общем, древние вещи, посудия, оруда, и как это…
Тут Геназыч посмотрел на стены, которые были все покрыты маленькими рамками с фотографиями антропологических артефактов. База была довольно внушительной.
Понятно. Старый, богатый и выживший из ума артиквант.
Геназыч внутренне поморщился. Его всегда бесили вот такие жадные кощеи, скряжничествующие над общечеловеческим богатством, затаскивающие его в тёмные ангары из жадности. Но к гробу прицеп не приделаешь. Надо всемерно участвовать в образовании планеты, делать свой вклад в раскрытие её прошлого, что расширит горизонты, позволит узнать больше о нас, а не волочь исторические ценности в жлобские закрома.
– Скупердя… Э, то есть скупает, что ли? – спросил он.
– Нет, – горько покачал головой гламурный, – только сам.
– Это чё, с лопатой роет землю? – с издёвкой поинтересовался Геназыч, посмотрев на высохшие руки деда.
– О нет, зачем с лопатой? Зачем роет? – с ужасом отвечал блондин. – У нас весь есть инструмент, все нам современные технологии доступны. Всё, всё есть! Вам только нужно указывать нам нужные места.
– Ясно, – сказал Варежкин, – вы меня хотите сделать чёрным копателем.
Эти двое вскочили, досадливо затрясли головами и затараторили на каком-то диалекте.
– Вы нас неправильно поняли, – быстро произнёс молодой, обернувшись всем телом к Никите, – вы не будете преступник, у нас есть бумаги из правительства, разрешение, открытый лист.
Он заискивающе заглянул деду в глаза. Дед кивнул, и молодой полез куда-то в стол, вынув оттуда листок в плёнке.
Варежкин прочитал заголовок «Archaeological excavation permit», глянул на печати внизу, размашистые подписи и вернул бумагу молодому.
– В любом случае не могу, – сказал он, – без приказа непосредственного начальства не имею права.
– Напрасно отказываетесь, – помрачнел молодой, – босс Фенг – человек исключительно благодарен.
Варежкин вспомнил, что он видел на пути в эту каморку, и ни на секунду не усомнился, что в материальном эквиваленте эта озвученная благодарность выйдет за всякие рамки и с лихвой будет способна покрыть предполагаемые издержки. Материальные, юридические и, чего уж там, моральные. Разрешение не липовое, видно. Таким дедам открыты двери любых министерств.
Какая-то часть Варежкина соблазнённо задумалась. А что? Видимо, для этого старика не существует трудностей, одно его слово, и все Геназычевские проблемы решены. Поставят на место самодуров-начальников со службы, закроют ипотеку, жену на нормальную работу можно будет устроить. Почему нет? Но какая-то ещё не оформленная мысль висела в космосе идей, несконцентрированная, она тем не менее давила на крышу как тяжёлый снежный ком. Ему не хотелось вступать в этот мрачный мир даже один раз и даже одной ногой. Дело не в совести или в страхе наказания, а в том, что потеряешь внутренний облик человека, с которым сжился, который роднее и дороже всех благ.
Самый лёгкий способ вернуться на ветку – дать волю заложенной в каждом инерции. Дать обезьяне вылезти, перестать её жестоко загонять в глубь себя. Нет. Её нужно тренировать, бить. Контролировать ум. Если он немного охамел и, склонив голову, просит о мысленном эксперименте, расслабляться не надо – даже единичные перебежчики в стан врага всегда показывают пример и деморализуют всю армию. Их становится всё больше на той стороне, и их крики заглушают голос совести. Происходит это обычно незаметно. Сначала вот так. А что, что я плохого сделал? Заработал денег, помог людям. Потом ещё и ещё, и вот, глядишь, ты уже безнравственный упырь, который ничего не хочет знать, для которого личностное благо превыше всего на свете. Геназыч откуда-то понимал, что тронь эту чёрную воду кончиком пальца, и она засосёт тебя всего. Даже не так. В сущности, все люди в мире уже засосаны ею от факта рождения, но вокруг некоторых есть воздушный кокон, предохраняющий их от полного почернения. Батискаф. И пусть каждый спасётся в нём от липкой хмари и останется человеком.
– Нет, – сказал Никита, и, видимо, в его голосе была какая-то твёрдость, что оба его собеседника враз поскучнели.
– Жаль, – вздохнул молодой, – ну вы ещё рассуждайте.
– Мне не о чем рассуждать, – подытожил Геназыч.
– Тогда до свидания.
Никита без слов встал и вышел.
По пути домой Варежкин подумал, а не навредят ли ему как-нибудь эти бандюки? Да и пусть вредят. Главное – незапятнанная совесть и чистые руки.
То, что он сделал, отказавшись от предложения этих наглецов, придало ему неведомой силы и бесстрашия, что даже смерть сейчас казалась ему маленькой неприятностью в сравнении с этой энергией, бравшей происхождение из самой вечности.
Дома его посетил новый приступ возмущения. Да что за ерунда такая? Какие нахалы! Меня, учёного, средь бела дня! Да ещё и бумажкой в нос тычут. С подписями и печатями! Богатство мира растаскивают, как крысы по норам!
Ночью ему приснился главный герой его последнего романа. Тибетский медик появился в сопровождении двух своих вечных спутников – дэвов. Те, дурачась, были в расстёгнутых до пупа рубахах. Бурят посмотрел на Геназыча, который падал, но одновременно как-то летел вверх в той позе, в которой уснул, и приказал:
– Иди и делай!
– Куда? – ответил Геназыч. – Что «делать»?
– Сам знаешь, – пожал плечами выдуманный медик, и все трое ушли камнями вниз, словно Никита раскрыл парашют, а они остались в свободном падении.
***
Он проснулся утром, и воспоминание накрыло его с головой. Хамство этих мафиози, какое-то самодовольство и уверенность во вседозволенности бесили его. Как его унизили! Через него – науку. Болезненное чувство несправедливости горело в нём доменным жаром ярости. Вместе с тем подленький страх, как червь, грыз изнутри.
Следующую неделю Никита обивал пороги различных учреждений. Пытался выяснить, на каком основании частным лицам выдаются такие документы. Всё было глухо. Или кого-то не было на месте, или должностные лица разводили руками и говорили, что это не к ним. Из Министерства охраны объектов культурного наследия его отправляли в Министерство культуры, оттуда в Миннауки, а оттуда к чертям собачьим.
Поняв, что это бесполезно, он пришёл домой, взял ножовку и кусок ДВП, из которого выпилил квадрат с метровой стороной и написал на нём маркером: «Уберите руки от науки» – и ниже: «Наука принадлежит всему миру».
Потом пробил две дырки, привязал шнурок и, надев на шею получившийся транспарант, подошёл к зеркалу, которое отразило седеющего бородача с фанерой на груди.
С этого дня Никиту Геннадьевича можно было видеть на центральных площадях и в местах большого скопления людей. Он стоял недвижим, а человеческая масса обтекала его, не обращая на него внимания, как будто он был памятник. Стоял как выловленный из леса партизан, как поджигатель и диверсант с этой табличкой на шее, диверсант, как бы ещё не наказанный, но упорно ждущий, когда судьба не замедлит его настичь.
В один из дней это произошло. Он был на площади Советов, когда на неё с улицы въехала зелёная маздёнка, в которой сидели двое силовиков в форме спецназа. Автомобильчик под тяжестью их тел проседал подвеской почти до брусчатки. Амбалы вылезли, оглядываясь. Стало непонятно, как они помещались в этом утлом кораблике. Когда спецназовцы поравнялись с Никитой, тот увидел, что они были выше его на две головы. Водитель взял Геназыча одной рукой за шиворот и, как цуцыка, оторвал от земли. Тот засучил в воздухе ногами. Силач вместе с Никитой поднёс фанеру к глазам, прочитал, страшно посмотрел на него и поставил антрополога обратно. Тогда второй, штурман, снял с пояса наручники и забил в них Геназычевские запястья. Водитель открыл заднюю дверцу, штурман швырнул Варежкина на сиденье, как мешок с тряпками, прихлопнул дверью, оба сели впереди и тронулись.
Через полчаса Никита оказался перед каким-то многоэтажным зданием. Наручники с него сняли, фанеру тоже и теперь несли её куда-то вглубь и вниз, куда, подталкивая, гнали и Геназыча.
Открылась тяжёлая железная дверь, и оттуда вынесло зимний холод. Посреди большой комнаты без окон сидел мужик с руками портового грузчика и мордой гориллы. Он был в зимней шапке и бушлате. Ноги были обуты в волосатые унты.
Конвоиры сдали свой лот грузчику и удалились.
– Садись, – басом сказал грузчик.
Из его рта вылетел клуб пара и тут же рассеялся возле потолка, где висела забранная в решётку лампа.
«Дознаватель», – с ужасом подумал Никита и опустился на железный стул, ввинченный ножками в пол. Ум стал додумывать среди всполохов страха, почему тут так холодно, и уже рисовал висящие человеческие туши над фрионовыми загибулинами, но мужик оборвал этот процесс.
– По глазам вижу, что не дурак, – произнёс он, вставая. – Зачем тебе это?
Он показал экскаваторной челюстью на валяющуюся на бетонном полу фанеру.
– Просто, – пропищал Геназыч.
– Сам-то кто?
– Антрополог, – ответил Никита, ёжась от холода.
Мужик заметил это и вынул из вмонтированного в стену шкафа толстое одеяло. Никита завернулся в него. Стало лучше.
Затем громила вытащил из того же шкафа термос, открутил крышку и налил в кружку с сердечками парящей тёмной жидкости, по запаху напоминающей травяной чай или ройбуш.
Он дал кружку Никите, и тот стал, пришвыркивая, пить.
– Не будешь больше? – спросил обитатель этого холодильника.
– Не буду, – пообещал Никита, аккуратно ставя кружку на край обитого листовым железом стола.
Мужик кивнул и, открыв дверь на весь раствор, скомандовал:
– Шурш!
Геназыч, сбросив одеяло на пол, пулей вылетел в коридор и взбежал по лестницам. На вахте его выпустили на улицу.
На следующий день, приехав на службу, он похолодел. Возле входа стоял как кошмар чёрный бандитский кроссовер.
Никита прошмыгнул мимо, открыл дверь и вошёл в холл.
– От пятьсот пятнадцатого, – сказал он вахтёрше, озираясь, и та полезла в щит с ключами.
Когда он расписывался, она сообщила:
– Сырен Петрович просил вас к себе.
«Всё, – подумал Никита, – приплыл». Не заходя в свой кабинет, он пошёл на негнущихся ногах к директору. Очень страшно было увидеть там старика с молодым, а ещё страшнее – эту четвёрку.
Миновав секретаршу, вечно молчавшую в своём тамбуре, Никита постучал в директорскую дверь. Услышав «да», он толкнул от себя убогое фанерное изделие и вошёл.
Директор был в кабинете один. Он сидел на стуле по-американски – наоборот, повернувшись к спинке. Какой-нибудь психолог-шарлатан сказал бы, что это невербальный сигнал, посылаемый Сыреном. Спинка-де должна защищать репродуктивную систему и большую часть абдоминального состава от предполагаемых нападок оппонента. Провал директора заключался в том, что спинка была спаяна в рамку из трёх трубок и весь абдомен и репродуктивная система, затянутые в костюмную ткань, вываливались в образовавшийся прямоугольник.
На верхней трубке покоились сложенные одна на другую мясистые мохнатые руки с засученными по локоть рукавами. Предплечья были, наверное, толщиной в Геназычевские ляжки, но квёло утекали вниз, как прокарауленная на радиаторе опара.
В нём не было никакого креатива. В науке он был треуголен. Раззявившись, как воронка, ловил небесную манну от комитетчиков, которые, в свою очередь, ловили её от министерщиков и так далее. В самом низу манна уже больше походила на детрит – трупный дождь, которым питаются морские твари на непредставимых глубинах. Питание настолько низкое в энергетическом отношении, что эти существа практически неподвижны. Пассивная агрессия и итальянские забастовки. Обезжирив высочайшие постановления в свою пользу, воронка передаёт детрит дальше. Вместе с тем выдаёт и отходы – тонны бумажек, отчёты, планы, бюрократию и крючкотворство.
– Тебе строгий выговор, – сообщил Гомбожапов.
– В смысле? – спросил Геназыч.
– Выговор говорю, – сказал директор, – лишение премии и штраф.
– Но за что? – удивился этот кадр Варежкин, и в голове его пронеслась тысяча мыслей.
Вместо ответа директор снял с горизонтальной перекладины спинки стула одно предплечье (кран подцепил крюком коровье стегно), достал откуда-то из-за спины параллелепипед в яркой обложке и с грохотом сбросил его у Геназычевских ног. Это было второе издание «Вечнозелёного коридора», последнего романа, которым автор очень гордился. Восемьсот страниц, твёрдый переплёт, мелованная бумага. Обложка вам тоже не хухры-мухры. Сталин в чёрном балахоне держит в кулаке пучок «тонкошеих вождей». Из левого уха у него торчат железная дорога, заводы, фабрики, в правом глазу горит ядерный гриб. Лицо высокой детализации, всё остальное выполнено в стиле «холст-масло», так что кажется, будто Коба прислонился к вырезанному отверстию позади какой-то декорации, как делают для смешного фото.
Важно отметить, что у Никиты было особое отношение к Сталину. В интернете он высмеивал диктатора как мог. Нарисовал целую кучу комиксов, разослал множество анекдотов. Особой фишкой было насмехательство над неким писателем-сталинистом, который утверждал, что Сталин был шаманом и что «взял страну с сохой, а оставил с ядерной бомбой» и даже выиграл Великую Отечественную только благодаря мистическим достижениям.
В варежкинской книжке Сталин был сволочью беспредельной. Он был сатанист, служил чёрные мессы, убивал беременных детей и носил сандалии с носками. Варежкин напихал в роман дикого треша, от которого нормального человека должно стошнить. Тибетский медик проникал в его окружение и отравлял тирана в 53-м за репрессированных бурят-монгольских лам.
Верхняя корка от удара откинулась, и на обороте обложки стал виден рисунок: со спины притянутый ремнями маленький Сосо Джугашвили в подгузниках, как с обратной стороны тантамарески.
– У нас научно-исследовательский институт! – заорал Гомбожапов. – И если наши сотрудники будут заниматься ерундой, вместо того чтобы работать!
На лице его стояла гримаса отвращения.
«Почитал», – понял Никита.
– Иди! – прорычал Сырен.
Варежкин поднял с пола книгу и ушёл.
Придя к себе в кабинет, он пальцем оттянул планку жалюзи. Страшный додж стоял внизу. Геназыч сел работать, но через каждые пять минут вставал и смотрел на бандитское авто. Один раз ему повезло. Изнутри открылась дверь, выскочил пучеглазый Уткин и вытянулся как швейцар. И тут Никита увидел, как с крыльца спустился Лыжинский, учёный секретарь. Сел в салон. Пучеглазый влез с другой стороны, и авто, набирая скорость, выехало на проспект.
Пошёл дождь.
Автор рассказа «Оглашение Варежкина», занявшего второе место в номинации «Классический (традиционный)», – Дмитрий Михайлов из Улан-Удэ. Номинант предыдущего конкурса «Новая проза». Работает в детской школе искусств преподавателем по классу гитары.
«Литературой художественной занимаюсь активно, преимущественно пишу крупную прозу. Некоторые мои рассказы имеют привязку к романам, достаточный объём которых позволяет хорошо проработать персонажей… В настоящее время работаю над романом «Вечнозелёный коридор», один из эпизодов которого стал основой конкурсного рассказа об антропологе».
Дмитрий Михайлов свои творческие планы связывает в основном с музыкой и педагогикой. Сейчас занят составлением сборника пьес для гитары соло и ансамблей. Туда войдут его произведения, а также аранжировки и переложения.
